8 сентября 1941 года вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады. В планах немцев жителей города на Неве не было. Немецкое командование на этот счет выразилось четко: кормить ленинградцев мы не будем.

Самые страшные 900 дней в истории города унесли больше 600 тысяч жизней. Когда наладилась связь Ленинграда с «большой землей», из города потянулись эшелоны: истощенных людей вывозили в другие части страны. Приняла ленинградцев и Рязанская область.

8 сентября, в годовщину начала блокады, в Рязани установят мемориальную доску в память об эвакуированных в Рязанскую область. А накануне инициатор установки доски – рязанский краевед Арсен Бабурин – поделился с нами воспоминаниями свой родственницы, эвакуированной в Пителинский район Рязанской области. Ленинградке Кларе в 1941-м было 10 лет. На фото Клара в «Артеке» за год до начала войны. А сейчас она живет в подмосковной Дубне. 

«Я жила в Ленинграде, в декабре 41-го года». Это строки известной поэтессы, ленинградки, Ольги Берггольц. Она особо выделила, подчеркнула этот месяц, потому что в декабре 41-го, как известно, была самая высокая смертность населения Ленинграда, иногда по 30 тысяч в день. Из нашего окна видны были валявшиеся трупы — это был привычный пейзаж. На пересечении нынешних улицы Бухарестской и проспекта Славы был кирпичный завод. Туда свозили тела умерших, и там их сжигали, а некоторых просто засыпали землей. На этом месте в итоге появилось возвышение, похожее на курган. Это и есть ТОТ курган. 

Та зима была особо суровой. Морозы доходили до минус 41-го, 42-х градусов. В жилых домах электричество было отключено, в том числе и отопление, поэтому по всей квартире был иней. В общем, был не только голод, но и мерзкий холод. Дома были похожи на пароходы: из форточек торчали трубы от примитивных обогревателей — печек- буржуек, из труб валил дым, если люди ещё были живы. Но этого тепла было явно недостаточно, в квартирах был минус.

 Папа и мама работали на военном заводе «Большевик». Однажды он не пришел домой. Оказалось, что его прямо из цеха отправили на фронт в истребительный батальон. Там он был контужен, и его привезли с передовой домой, а через 2 часа он умер. Я видела, как он перед смертью сполз с кровати на пол, подполз к маме и тихо прошептал ей: спаси Бориса (сына), а дочки… – как получится. Лежал он с нами в комнате, мертвый, около 40 дней, укрытый с головой одеялом. Запаха не было, так как в комнате температура была, как в морге. Когда к нам заходили проверяющие узнать, кто жив – кто мертв, они спрашивали, что с папой. Мама говорила, что он спит, и получала на него, как на живого, хлебную карточку. Потом мама нашла (за хлеб) человека, и они увезли на санках папу, зашитого в белую ткань, к общей могиле на Преображенское кладбище.

 Мама – не знаю, как она, с опухшими тяжелыми ногами, находила силы, – ходила на работу (она была экспедитором), а при обстрелах завода «зажигалками» вместе с другими ликвидировала пожары.

Недалеко, где мы жили, совхоз не успел убрать белокочанную капусту. Мама и некоторые женщины ходили за ней в поле (рядом с линией фронта) и выдирали ее из мерзлой земли под обстрелами фрицев. Но немцы не собирались убивать женщин, они просто развлекались, стреляя поверх их голов. Капусту мама, помню, посолила, и мы ее ели, но с отвращением (несмотря на голод): уж очень она была осклизлая, горькая, с запахом гнили.

Впечатлений никаких, одни ощущения: бесконечно хочется есть и согреться. Мы – я 11-ти лет, брат Боря 6-ти лет, сестра Вера 4-х лет – просто лежали. Не знаю, стоит ли писать о том, что наш кишечник практически не функционировал. В туалет мы поэтому не ходили долгое время, просто не за чем было туда ходить. Помню, я как-то сползла с кровати, подошла к окну, и там, между рамами, увидела какой-то зеленый комочек. Я изловчилась и вынула его. Это оказался почти гнилой кусочек ХЛЕБА из той, мирной, жизни. Я, конечно, его съела. Были факты, когда оголодавшие жители съедали своих домашних животных. А вот в нашей квартире проживала семья Бродских: дядя Гриша, тётя Женя, дочка Маня и сын Миша (Мишу потом призвали в армию, где он пропал без вести). Была у них кошка Граня. Так они её не тронули, а Маня даже иногда из своих 125-ти граммов «хлеба» делилась с ней. Дядя Гриша умер. Потом умерла Граня. Почему я написала слово хлеб в кавычках? Потому что хлебом его можно было назвать только условно. Помню, как-то мама принесла кусок чего-то, похожего на сало (выменяла его на что-то). Принесла, внимательно посмотрела, и… выбросила. Даже не смотря на голод. Это что-то явно не было похоже на съедобный продукт.

Однажды к нам пришла наша тетя Галя. Она была одной из тех, кто находился на передовой (на Невском Пятачке). Прибыла в город по заданию штаба, и зашла к нам,  проведать. Как потом, после войны, она мне сказала, что была просто в ужасе от нашего вида. Я, якобы, глядела на неё с ненавистью, как волчонок: почему, мол, пришла и ничего не принесла поесть. Так, наверное, оно и было. 

Фронт снабжался продовольствием тоже скудно. Наши войска были ведь внутри кольца. Спустя годы, узнала от мамы, что, уходя от нас, тетя Галя оставила нам все свои военные продовольственные карточки. И еще помню, как пришла к нам с передовой тётя Ася. Открыла дверь в комнат, и увидев нас, с ужасом в голосе сказала бабушке: «Нет, Мария, лучше на фронт. Здесь смерть». В общем, это было великое противостояние.

В мае 1942 года вышло распоряжение руководства города об эвакуации женщин с детьми и престарелых. Ранее была прорвана блокада на небольшом участке фронта, на Ладоге. Мама сопротивлялась эвакуации, потому что после прорыва блокады стали появляться кое-какие продукты. Хоть и всё равно было голодно, но уже не так люто, как зимой. Но маме пригрозили, если мы не уедем, то нам не выдадут продуктовые карточки.

И вот, большая колонна машин покатилась (поплыла) по Ладоге. Часто машины уходили под лёд, так как толщина льда была не такая, как зимой. Во время бомбежки от ударной волны брат вылетел из грузовика и упал в Ладогу. Какой-то военный в грузовике схватил багор, подцепил Бориса за полу пальто и втащил его обратно в машину. Конечно, не все доехали до большой земли. На противоположном берегу еще был снег, на снегу сидели-лежали люди. Часть из них уже не могли встать. А рядом стояла длинная, просто бесконечная очередь за едой. Был только один пункт раздачи продуктовых пайков. Мама попробовала прорваться без очереди. Когда она получила пайки, то к ней побежали и схватили за волосы. «Побежали» – это сильно сказано, потому что люди-то были обессиленные, полумертвые. Тогда она повернулась и с растрепанными волосами зарычала, как зверь. И от неё отстали. А я, кажется, уже умирала: смотрела на солнце широко открытыми глазами, мне вдруг стало тепло, и я испытывала при этом какое-то неизъяснимое блаженство. Наверное, так чувствуют себя души в Раю. Помню, надо мной стояла женщина, с которой мы познакомились в пути, и у которой умер муж со странным именем Сива, и читала молитву. Мама отстранила ее рукой, разжала мне зубы и влила в рот напиток, похожий на горячее какао, который, видимо, меня и спас в последний момент. Недалеко стоял товарный состав, предназначенный для прибывших из блокадного Ленинграда. К нему тоже стояла внушительная очередь. Распоряжались погрузкой людей в вагоны молоденькие военные. Попасть в состав в порядке очереди так же было трудно. Тогда мама договорилась с каким-то военным за золотые мужские часы погрузить нас без очереди, и мы были в вагоне в тот же день. Часы эти были мужа нашей тёти Кати. Она привезла их маме, для хранения, в начале войны, когда немцы были уже на подступах к Детскому Селу (бывшее Царское Село, ныне город Пушкин), где она жила со свекровью, сыном и дочкой. уже после войны мама повинилась мужу тети Кати (дяде Мише), который вернулся с фронта целым, но он сказал, что она всё сделала правильно.

Поезд тронулся, и мы поехали в сторону Рязани. Сказать «поехали» – это неточно сказано. Были очень длительные остановки по разным причинам: пропуски военных составов, ремонт железнодорожного полотна после бомбёжки и т.д. Внутри вагона ситуации бывали трагические, драматичные: люди иногда на остановках меняли вещи на еду, потом страдали диареей, умирали, их выкидывали из вагонов (часто ещё живых), чтобы они не заразили других. Ехали мы долго, около 2-х месяцев, или даже больше. В Рязани мама связалась с селом Терентеево (почтовое отделение Высокие Поляны, Пителинского района). И за нами приехали дедушка с тётей Тоней, мамой Светы и Тамары. Она с детьми тоже бежала от войны к нашему дедушке Андрею Матвеевичу Мурашову и бабушке – Евдокиии Фёдоровне Демидовой (в девичестве). Мы ждали пароход, который ходил до Починок. Здесь случилась неприятность: мама отдала дедушке талоны на питание как эвакуированным из Ленинграда, а дедушка их потерял или их украли, и мы, когда пришел пароход, сели в него без продуктов. Пассажиры что-то ели, а мы уже к голоду привыкли и только глядели на них молча. Вдруг женщины что-то поняли, подошли к маме, она им что-то сказала, и тут нас окружила толпа плачущих, обнимающих нас и причитающих над нами женщин. Так мы с ними и доехали, накормленные и обласканные, до Починок.

Приплыв в Починки, дедушка пошел в село Тернетеево за подводой, чтобы привезти маму с ребятами в Терентеево. Я тоже пошла с ним. Дома, когда бабушка увидела меня, то завопила. Также она завопила, когда прибыли мама, брат и сестра. У бабушки к тому времени уже жили тётя Тоня с детьми Тамарой и Светой, моя двоюродная сестра Рая Бобикова, двоюродные братья Борис и Володя Бобиковы. Какое-то время там жила Лида (тоже Бобикова). Всего у бабушки и дедушки собралось 11 человек.

Тетя Тоня, мама, Рая работали в колхозе. Я была «пастушкой» – пасла приплод наших домашних животных: теленка, двух козлят, козу Белочку, двух ягнят (ярочек), утят, гусят. Незабываемая корова Краля. Пахала землю так безотказно, так покорно, так безгневно! Кроме того, я ходила за грибами в наши леса (их названия были: Мишкин лес, Куты, Щедринский).  Грибов хватало на всю зиму. Работала на заготовке сена. Когда стала постарше, работала в колхозе, который назывался «Серп и молот»,  в частности, на топчаге. Топчаг – это такая установка, которая освобождает от снопов колосья».